home arrow today arrow 15 лет назад захватили заложников в Театральном центре на Дубровке

home | домой

RussianEnglish

similar

Ustinovskaya, Yekaterina
Уже 22 года...
24/10/24 13:38 more...
author Аноним

Kurbatova, Christina
Детки
Милые, хорошие наши детки!!! Так просто не должно быть, это больно, это нечестно, это ужасно.
30/06/24 01:30 more...
author Ольга

Grishin, Alexey
Памяти Алексея Дмитриевича Гришина
Светлая память прекрасному человеку! Мы работали в ГМПС, тогда он был молодым начальником отдела металлов, подающим боль...
14/11/23 18:27 more...
author Бондарева Юлия

Panteleev, Denis
Вот уже и 21 год , а будто как вчера !!!!
26/10/23 12:11 more...
author Ирина

Ustinovskaya, Yekaterina
Помним.
24/10/23 17:44 more...
author Аноним

15 лет назад захватили заложников в Театральном центре на Дубровке
Written by Елена Милашина   
Среда, 25 Октябрь 2017
There are no translations available

ImageПубликуем текст Анны Политковской. Она была там 25 октября

Никто не был готов к той ситуации, хотя в России шла полнокровная многолетняя война. И шла она так долго, что за это время на той стороне войны выросло целое поколение. Фактически поколение смертников. Эти люди радикально отличались даже от своих отцов, ровесников Шамиля Басаева, захватившего в 1995-м больницу в Буденновске. В 1995-м не только российская власть была переговороспособна — очень много людей по своей собственной инициативе оказались в стихийной роли «народных переговорщиков». Семь лет спустя этот навык практически был утерян. Как воюющими сторонами, так и обществом. Из тех, кто в 2002-м говорил с террористами «Норд-Оста», услышанной ими могла быть только Анна Политковская.

Как вести переговоры со смертниками? Как найти доводы в пользу чужой жизни, чтобы тебя понял тот, кто не видит смысла в жизни собственной?

Решение этой тяжеленной задачи Политковская пыталась нащупать весь день 25 октября 2002-го. День, когда она многократно заходила в Театральный центр на Дубровке, передавая воду и соки заложникам. И — слова террористам. Нужные слова. От них зависели жизни 130 заложников, которые 25 октября еще были живы. Они погибнут через несколько часов, когда рано утром 26-го власть начнет свой «блестящий штурм». Так тогда сказал замминистра МВД РФ Владимир Васильев, нынешний руководитель Дагестана. И пусть он помнит об этих своих словах, особенно — на этой своей должности.

Не было блестящего штурма, потому что власть тогда думала только о смерти террористов. О жизни заложников она не думала. Она изначально признала их «побочными потерями».

Можно ли было их спасти? Да. Если бы у Анны Политковской было бы чуть больше времени. Если бы вместе с Анной было бы чуть больше людей, которые, как и она, «ездили по Хатуням и Ведено», по всей Чечне. Для этих людей Чечня никогда не была «той стороной войны». Они должны были говорить с террористами — но их просто не пустили.

Не было у Театрального центра на Дубровке ни Сергея Адамовича Ковалева, ни Олега Петровича Орлова, добровольно вступивших в ряды буденновских заложников в 1995-м. Не было других, способных найти нужные слова в пользу жизни. И достучаться до тех, кто, как оказалось, все-таки не был готов взорвать заложников. Но и про эту неготовность, дающую надежду переговорам, мы узнали только тогда, когда никакие слова уже не имели значения.

15 лет прошло. Мы не выучили урок «Норд-Оста». Ни тогда, ни потом, когда был Беслан. Нам все-таки стоит вернуться к пройденному материалу.

Именно поэтому мы сегодня публикуем тот, без преувеличения, исторический текст Политковской. Потому что 15 лет назад в этот день она была — там. И вела переговоры с нами.

МАТЕРИАЛ ОТ 28.10.2002 ГОДА

Цена разговоров

АННА ПОЛИТКОВСКАЯ, ОБОЗРЕВАТЕЛЬ «НОВОЙ ГАЗЕТЫ»

Все главное лично для моей роли в этой драме началось 25-го днем — около двух. В 11.30 я впервые поговорила с теми, кто захватил заложников, по мобильному телефону — и они согласились встретиться. В 13.30 прибыла в штаб по проведению операции. Еще около получаса ушло на согласования: кто-то неизвестный за хлопающими дверьми что-то решал…

Наконец подвели к черте у кордона из грузовиков. Сказали: «Иди попробуй. Может, удастся?» Со мной пошел доктор Рошаль. Протопали до дверей, не помню как: страшно. Очень.

И вот мы входим в здание. Мы кричим: «Эй! Кто-нибудь!»

В ответ — тишина. Такое ощущение, что во всем этом здании — ни души.

Я кричу: «Я — Политковская! Я — Политковская!» И медленно поднимаюсь по правой лестнице — доктор говорит, что знает, куда идти. В фойе второго этажа опять тишина, темнота и холодно. Ни души. Кричу опять: «Я — Политковская!» Наконец от бывшей барной стойки отделяется человек.

На лице — неплотная черная маска, черты лица вполне различимы. По отношению ко мне он не агрессивен, доктор же вызывает в нем неприятие. Почему? Я не понимаю. Но на всякий случай стараюсь гасить заполыхавшие было эмоции. «Что, доктор, карьеру делаешь?» — талдычит «маска». А доктору-то — 70 лет, и он академик, и он уже так много важного сделал в жизни, что ни о какой карьере ему думать нет смысла, — она уже давно сделана.

Я об этом и говорю. Начинается легкая перепалка. Понятно, что надо «сбить градус», иначе… В общем, ясно, что может быть иначе.

«Легкая маска» отходит в глубь затемненного фойе и продолжает бубнить: «Ты почему, доктор, говорил, что лечил чеченских детей?» Какие-то еще неприятные окрики, но довольно невнятно, и поэтому передаю смысл: ты, доктор, выделяешь чеченских детей, значит, чеченские дети не такие, как остальные; мы, чеченцы, что — не люди?»

Известная песня. Вмешиваюсь, но не потому, что надо вмешаться, а просто терпеть больше нельзя. Говорю: «Все люди одинаковы. У них одна кожа, одни кости, одна кровь».

Неожиданно эта не слишком оригинальная мысль действует примирительно. Я прошу разрешения сесть на единственный стул посреди фойе, метрах в пяти от барной стойки, потому что ноги ватные.

Разрешают сразу.

Подошвы туфель скользят по какой-то раздавленной на полу красной гадости. Осторожно всматриваюсь в этот жуткий низ, потому что очень боюсь показаться слишком любопытной, но еще сильнее боюсь встать ногой в застывшую кровь. Но, слава богу, это какая-то бывшая сладость. Может, фруктовое мороженое. Дрожь чуть отступает, раз не кровь.
Ждем минут двадцать — это послали «за старшим». Пока он все никак не идет, сверху, с балкона, то и дело свешиваются головы в масках. Одни маски — полные, закрывающие лица так, что невозможно определить черты лица. Другие — легкие, как у первого, стоявшего за стойкой.

— Это ты была в Хотунях? — спрашивают головы.

— Я.

«Головы» довольны. И эти Хотуни (село в Веденском районе), получается, как мой пропуск сюда: была — значит, можно поговорить.

— А вы откуда? — задаю вопрос тому, кто за стойкой.

— Я — из Товзени, — отвечает. — Тут много из Товзени и вообще из Веденского района.

Следует непонятное месиво творящейся трагедии: одни «маски» приходят, другие уходят — уплывающее в никуда время сжимает сердце дурацкими предчувствиями… А «старшего» все нет. Может, нас сейчас просто расстреляют?

Наконец выходит человек в камуфляже и с полностью закрытым лицом, коренастый, нехудой и с точно такой же выправкой, как у наших офицеров-спецназовцев, обращающих серьезное внимание на физподготовку. Говорит: «За мной». Ноги совсем подкашиваются, но бреду. Оказывается, это и есть «старший».

Мы оказываемся в грязной бытовке при разгромленном буфете. Сзади — кран с водой. Кто-то ходит за спиной, я поворачиваюсь; понимаю, что это выглядит нервно, но… Куда деваться? Можно подумать, у меня есть опыт общения с террористами в экстремальных условиях… Возвращает к холодному рассудку сам «старший»:

— Не смотреть назад! Со мной разговариваете, на меня и смотрите.

— Кто вы? Как вас называть? — спрашиваю, не слишком надеясь на ответ.

— Бакар. Абубакар.

Маску он уже поднял на лоб. Лицо — открытое, скуластое, тоже очень милитаризованно-типичное. На коленях автомат. Лишь в самом конце разговора он положит его за спину и даже извинится: «Я так привык к нему, что уже не чувствую. И сплю с ним, и ем с ним, всегда с ним». Да и без этих объяснений уже все вижу: он из поколения тех чеченцев, которые воюют всю свою жизнь.

— Сколько вам лет?

— 29.

— Воевал в обе войны?

— Да.

— В Грузии отсиживался?

— Нет. Я из Чечни не уходил.

Есть такое поколение современных чеченцев: Бакар — из тех, кто десять последних лет не знал ничего, кроме автомата и леса, а до этого только и окончил, что школу, и так, постепенно, жизнь в лесу для них стала единственной, какая вообще возможна. Судьба без вариантов.

— Поговорим о делах?

— Ладно.

«Сначала — о детях старшего возраста. Надо отпускать, они дети». — Об этом первым делом попросил с «ними» разговаривать Сергей Ястржембский, помощник президента России.

— Дети? Тут детей нет. Вы забираете наших на зачистках с 12 лет, мы будем держать ваших.

— Чтобы отомстить?
— Чтобы вы почувствовали, как это.

Я буду возвращаться к детям еще много раз — с просьбами хотя бы сделать для них послабления. Например, разрешить принести еду. Но ответы будут категоричные:

— Нашим не дают есть на зачистках, пусть ваши тоже терпят.

В моем списке — пять пунктов просьб: пища для заложников, предметы личной гигиены для женщин, вода, одеяла. Забегая вперед: удастся договориться только о воде и соках. В том смысле, что я буду их носить, кричать снизу, что принесла, и тогда меня будут пускать.

— Я смогу прийти несколько раз? Я не смогу принести много за один раз… Людей очень много. Может, разрешите, чтобы со мной был кто-то из мужчин?

— Хорошо.

— Можно, тоже наш журналист?

— Да. И еще кто-нибудь из Красного Креста.

— Спасибо.

Начинаю спрашивать: чего они хотят? Но политически Бакар сильно «плавает». Он — «просто воин», и больше ничего. Он объясняет, зачем ему все это и почему, длинно и нечетко, и из этого можно выделить четыре пункта. Первый: Путин должен «сказать слово» — объявить об окончании войны. Второй: в течение суток продемонстрировать, что слова не пустые, — например, из одного района вывести войска.

— Из какого района? Из вашего? Веденского?

— Ты что — грушница? Допрашиваешь, как грушница. Все, уходи!

Уходить, понимаю, нельзя, хотя очень-очень хочется. Поэтому я слышу, как я почти оправдываюсь, — дура, конечно:

— Поймите, надо же знать, чего вы хотите. Причем точно знать. Иначе… — Я то и дело спотыкаюсь о самое себя.

Мой мозг трудится над непосильной проблемой, как максимально облегчить участь заложников, раз уж они согласились говорить со мной, но и достоинство не потерять, — и пробуксовывает, увы.
Чаще я не знаю, что говорить дальше, и лепечу какие-то глупости, только бы Бакар не сказал: «Все!» — и я бы ушла ни с чем, не выторговав ничего…

Так подходим к третьему пункту «их» плана. Тут как раз Бакару на мобильный звонит Борис Немцов. Этот аппарат боевики изъяли у одного из заложников, музыканта «Норд-Оста», и теперь ведут по нему все свои разговоры. На этот же мобильный после Немцова Бакару позвонят «из дома» — из Веденского района Чечни.

Бакар, разговаривая с Немцовым, начинает сильно нервничать. Позже он станет мне говорить, что Немцов, мол, его водит за нос, вот сказал накануне, что война в Чечне может прекратиться, а зачистки сегодня, 25 октября, возобновились… И тогда я спрашиваю:

— А кому вы поверите? Слову кого с подтверждениями о выводе войск вы доверяете?

Оказывается, лорду Джадду.

И переходим к «их» третьему пункту. Он прост: если будут выполнены первые два, заложников они отпустят.

— А сами?

— Останемся воевать. Примем бой и умрем в бою.

— А вы, собственно, кто такие есть? — сказала и испугалась: «Господи, я что-то осмелела!»

— Разведывательно-диверсионный батальон.

— Весь тут?

— Нет. Только часть. У нас был отбор для этой операции. Взяли лучших. Так что умрем мы — все равно будет кому продолжить наше дело.

— Подчиняетесь Масхадову?

Вижу замешательство и снова — крайнее недовольство. Сбивчивые объяснения можно свести к формуле: «Да, Масхадов — наш президент, но мы воюем сами по себе».

Собственно, это подтверждение самых плохих опасений: отряд — из тех, кто сами по себе в Чечне. У них — своя автономная война, и она предельно радикальна. И плевать по большому счету они хотят на Масхадова — за то, что он не радикален. Я продолжаю:

— Но вы ведь знаете, мирные переговоры ведут Ильяс Ахмадов в Америке, Ахмед Закаев в Европе — представители Масхадова. Быть может, вы с ними свяжетесь сейчас? Или давайте я наберу их. Дело у вас одно.

— Зачем это? Они нас не устраивают. Они ведут эти переговоры медленно, потому что над ними не капает, а мы в лесах умираем. Они нам надоели.

Больше пунктов в «их» плане нет. Бакар добавляет от себя много сильных фраз: «Полтора года люди просились, чтобы стать камикадзе и сюда прийти», «Мы пришли умирать»… Собственно, я и не сомневаюсь, что тут обреченные и готовые умереть, унося с собой столько жизней, сколько сами и захотят.

Звонит мобильный, Бакар слушает, начинает покрикивать и шуметь: «Не звоните сюда больше никогда. Это офис. Вы мешаете моему бизнесу».

— Можно поговорить с заложниками?

— Нельзя. Нет. — Но через пять минут — «брату», сидящему у меня почти за спиной: — Приведи, ладно.

Тот выводит из зала перепуганную красивую девушку Машу. Она ничего не может сказать от ужаса и слабости — заложники ничего не ели.

Бакар раздражен ее лепетанием и велит ее увести: «Давай другую, постарше». Пока «брат» ходит в зал и обратно, Бакар объясняет, какие они тут благородные. Мол, вот сколько тут красивых девушек в их власти — а Маша действительно очень красивая, — но только желания у них нет, все силы отданы борьбе за освобождение своей земли. Я так понимаю его слова, что я еще и должна быть ему благодарна, что Машу они не изнасиловали.

Чуть-чуть говорим о морали и нравственности, если так можно выразиться.

— Не поверите, но морально мы чувствуем себя тут лучше, чем за все три года войны. Мы наконец делаем дело. Мы — в своей тарелке тут. Нам лучше, чем когда-либо. Нам будет хорошо умереть. То, что мы приняли участие в истории, — большая честь. Не верите? Вижу, что не верите.

А я очень даже верю. Уже год, как эти разговоры идут в военно-чеченской среде. На фоне бездействия виртуального Масхадова многие боевые отряды просидели всю зиму в лесу и дошли до ручки: и выйти нельзя, и воевать не получается, надо что-то предпринимать, а приказа от главнокомандующего нет… По мере роста этих настроений отряды или распадались, или радикализировались, параллельно фактически начиная самостийную войну, где Масхадов — никакой не авторитет.

«Брат» приводит еще одну красивую девушку в стадии крайнего нервного истощения.

— Я — Анна Андриянова, корреспондент «Московской правды». Вы, там, поймите: мы уже приготовились умирать. Мы поняли: страна нас бросила. Мы — новый «Курск». Если хотите спасти нас, выходите на улицы. Если пол-Москвы Путина попросит, мы выживем. Нам тут ясно: если мы сегодня здесь умрем, завтра в Чечне начнется новая мясорубка, и это потом опять придет сюда, к новым жертвам.

Аня говорит, не останавливаясь. Бакар нервничает, но Аня этого не чувствует. Опять очень страшно, что Бакар начнет демонстрировать силу.

Наконец Аню уводят. И мы договариваемся, что я сейчас займусь тем, что буду носить в здание воду. Бакар неожиданно добавляет от себя: «И соки можете принести».

— Для вас?

— Нет, мы умирать готовимся, мы ничего не пьем, не едим. Для них.

— А может, еды? Хотя бы детям.

— Нет. Наши голодают, вот пусть и ваши будут голодать.

Выхожу на улицу. Доктор Рошаль, оказывается, уже ушел. Начинает лить дождь. Черт, как некстати. Думаю: «Вот, зонта нет, я похожа на мокрую курицу», — действительно, надо же о чем-то думать.

Собираем деньги по карманам и кошелькам, у кого что есть, — те, кто стоит поблизости. Журналисты сбрасываются первыми, еще — пожарники. Кто-то бежит в ближайший магазин за соками. Оказывается, что никаких соков «от имени государства» под рукой у представителей государства на сей момент нет. Это странно, но размышлять некогда. Есть лишь одно понимание: скорее! Скорее! Пока «те» не запретили! Пока «те» позволили!

Появляется сок. Мы с Романом Шлейновым (коллегой, завотделом «Новой газеты») берем по две упаковки в руки и пытаемся идти. Справа — офицер МВД, слева — офицер ФСБ. Они ссорятся. У того, что из МВД, — приказ, чтобы мы шли, раз это помощь заложникам и возможность контактировать с бандитами как можно дольше. У того, что из ФСБ, — приказ не пускать.

Они переругиваются. Льет дождь, стоим, как дураки, посреди всех снайперов и ждем, как мне кажется, когда кто-то начнет стрелять. Наконец ФСБ дает «добро»: «Идите».
Потом — еще ходка и еще. Уже темно. Бандиты сказали: «Дотемна успевай». Но пока подвозили соки «от лица государства» — следующую порцию, — прошло преступно много времени.

На третьей ходке нам навстречу выпустили группу мужчин-заложников. Я боюсь сказать даже слово, чтобы не началась стрельба. Просто: «Здравствуйте». Они отвечают. Их спускают гуськом. Мимо идет молодой парень в черном концертном костюме и белой рубашке. Наверное, артист оркестра. Он коротко шепчет: «Нам сказали, нас начнут убивать в десять вечера. Передайте».

В следующую ходку я просто молча киваю ему, встретившись глазами: мол, сказала, кому надо. Это заложников опять сводят по ступенькам нам навстречу. Образцово-показательно сводят? Взяв свой груз — упаковки с соками, «мой артист» шепчет на обратном пути: «Понял».

Бандиты вдруг начинают сильно нервничать. Покрикивают, похаживают. Сверху кричит заложник: «Принесите дезинфицирующие средства. Очень нужно. Мы же просили». Его прогоняют. Я прошу разрешения принести эти средства в следующей ходке, но следует уже полный на все отказ.

— Ну хотя бы еды? Чуть-чуть? Детям? Пожалуйста…

— Мы подыхаем с голоду, вот и они пусть подыхают с голоду. Уходите.

Этот день в истории заканчивался. Дальше был штурм. А я теперь все думаю: все ли мы сделали, чтобы помочь избежать жертв?
Большая ли это «победа» — 67 жертв (до больниц)? И была ли лично я кому-то нужна со своими соками и попытками на краю пропасти?

Мой ответ: нужна. Но сделали мы не все.

Потому что очень многое у нас впереди, несмотря на то, что слишком многое у нас позади. Трагедия «Норд-Оста», родившаяся не на пустом месте, — не конец. Теперь мы будем жить в вечном страхе, провожая из дома детей и стариков. Встретимся ли еще? Именно так, как жили все последние годы люди в Чечне.

У нас всего два варианта.

Первый: мы наконец осознаем, что чем больше чрезмерной силы там, чем больше крови, жертв, похищенных и униженных, тем больше тех, кто хочет за это мстить, несмотря ни на что и вопреки всему. Тем больше новых рекрутов в среду желающих умереть в отмщении.

А так как эта война будет проходить не на поле боя, а рядом с нами и с участием людей, которые не имеют к этому никакого отношения, — всех нас с вами, то это значит: мы обречены на новый «Норд-Ост», на то, что нигде никто не будет себя чувствовать в безопасности — как выходя на улицу, так и сидя в собственной квартире. Человек, загнанный в угол, будет придумывать все более и более хитроумные способы отомстить.

Второй вариант — трудный, напряженный, но хотя бы с направлением к улучшению: надо начинать разговаривать с тем, кто держится на последнем волоске своей власти, — с Масхадовым. Иначе мы обречены только на переговоры, подобные «норд-остовским», по лекалам безнадежности. Когда на кону — жизни безвинных.

«Новая газета» № 80


Views: 5669 | E-mail

  Be first to comment this article

Write Comment
  • Please keep the topic of messages relevant to the subject of the article.
  • Personal verbal attacks will be deleted.
  • Please don't use comments to plug your web site. Such material will be removed.
  • Just ensure to *Refresh* your browser for a new security code to be displayed prior to clicking on the 'Send' button.
  • Keep in mind that the above process only applies if you simply entered the wrong security code.
Name:
E-mail
Homepage
Title:
Comment:

Code:* Code
I wish to be contacted by email regarding additional comments

Powered by AkoComment Tweaked Special Edition v.1.4.6
AkoComment © Copyright 2004 by Arthur Konze — www.mamboportal.com
All right reserved

 
< Prev   Next >