http://www.moryakua.com.ua/Story/2011_1.htm

«…Я БЫЛ ЗАЛОЖНИКОМ „НОРД-ОСТА“

Для любого человека отпуск — как праздник, только последний уступает в своей продолжительности. Так же, как и любой помеченный красным цветом в календаре день, отпуск сперва долго ждешь и готовишься к нему, потом он как-то незаметно пролетает, и в одно прекрасное утро ты осознаешь, что он закончился и признаешься себе, что мучительно тяжело вновь вливаться в рабочий график. Для руководителей любой организации или учреждения это тоже не секрет, и начальство аккуратно следит за тем, чтобы подчиненные вовремя выходили из отпуска. Вот почему, когда один из сотрудников нашей редакции не появился в положенный день на своем рабочем месте, в деловом календаре редактора появилась запись: „П. Ковалев. Объяснительная!“.

…О том, что Паша не явился на работу, потому что находился в захваченном боевиками Театральном центре на Дубровке, мы узнали несколько позже, и, естественно, было уже не до объяснительной записки. И, тем не менее, она перед вами…

САМЫЙ ДЛИННЫЙ ДЕНЬ…

Он был пасмурным и ненастным — типичная московская зрелая осень. Полудождь-полуснег, мокрая пороша ложилась на землю, чавкая под ногами, брызгая мокрой жижей из-под колес бесчисленных столичных автомобилей. В 18.48 я вышел из станции метро „Пролетарская“. До ДК Шарикоподшипниковского завода, где до этого был лишь раз — в глубоком детстве — три квартала по шумному и грязному Волгоградскому проспекту. Прямо на самой станции указатели: „Норд-Ост“, классический (уже? — П.К.) мюзикл». Память на местность — а ведь был здесь лет 14 назад — у меня хорошая. Сразу беру правильное направление, сворачиваю с проспекта на тихую в этот час улицу Мельникова. С неба моросит, машины поднимают фонтаны из гигантских луж во всю ширь мостовой. Какие-то предприятия, ПТУ, госпиталь. Хрущевки. Завод (впоследствии узнал — шинный). Вот он — вожделенный ДК. У главного входа — никого. Под козырьком главного входа стоят девушка и парень. «Лишний билетик не нужен?» Нужен, конечно. Вообще-то, я хотел на завтра билет купить, за тем и шел в кассу. В центре, на Тверской, в метро — там намного дороже. Предлагали мне, помнится, первый ряд, 600 рублей. А тут — 250, правда, бельэтаж. Ну и ладно — зато мне сверху (к высоте балкона прибавляем рост метр девяносто) видно все. Оказалось, что не только видно, но и слышно,— прямо у меня над головой находились колонки.
Сдаю куртку — я снова увижу ее через 18 дней — и бегом наверх. Уже началось? Нет, слава Богу. Передо мной так же через три ступени бежит молодая мама с ребенком. По-моему, я их видел потом — в «женской половине» нашего зала-концлагеря. Мальчику — лет 6–7. Вышел ли он? Может, его вывел доктор Рошаль? А может, он среди тех детей, которые уже больше не радуют своим смехом землю? Память заостряет увиденные лица, заставляет вспомнить мельчайшие эпизоды — с кем случайно столкнулся в антракте, с кем рядом сидел на первом акте. Нет, по-моему, мальчик все-таки выжил…

Действо началось. Первый акт меня впечатлил. Оригинально — превратить Каверина в сказку с хорошей музыкой и сценическим решением. Говорят, что второй должен был быть еще лучше. Я не знаю. Спектакль ко дню 23 октября шел уже год и четыре дня. Почти каждый месяц в него вносили что-то новое. Потому все полтора часа смотрел представление с основной мыслью — как все удачно сложилось. Дешево и красиво. Через два дня мне уезжать, а «Норд-Ост» — именно то, что я хотел посмотреть из московского «мюзиклового» набора.

Антракт. Женщина в нижнем ряду одевает на лицо черный платок. Ну ясно — это мусульманка, ей сейчас в фойе выходить. Впоследствии Амина — ей чуть больше 16 — будет стеречь нашу половину бельэтажа все три чертовых дня. Сколько террористов обоего пола уже было в зале в течение первого акта — знает, наверное, лишь ФСБ. Если знает.

Музыка оборвалась. Они вышли как по заказу. Дали допеть первую песню второго акта. Откуда-то из зала на сцену выпрыгнул мужик в камуфляже и маске. Пострелял в воздух. За ним — еще несколько. Вспоминаю сейчас: события будто резко спрессовались, враз убыстрили свой ход. В партере — мне не видно — царит явное замешательство. Мысли еще настроены на представление, но начинают прокручивать варианты — может, это спецназ кого-то ловит в зале? Или кто-то устроил разборку (наверняка люди с Кавказа)? Может, учения? Какой-то придурок сообщил, что зал заминирован? Ну и странноватые же здесь спецслужбы — палить в зале. Нет, все же не спецслужбы — к нам на балкон входят женщины в мусульманском «прикиде» и масках. В руках — пистолеты. Чеченцы, точно. Ну, попал! Стоило в Москву приехать, как угодил в настоящий теракт! Жутковатое такое реал-шоу получается. «Да, конечно, мы настоящие,— говорит, явно отвечая кому-то, один из боевиков, пробираясь по рядам.— Вы знаете, что у нас в Чечне творится?!» Теперь уж точно понимаю — попал. Теперь тамошняя война, от Украины тем более далекая, перенесена в центр Москвы. На сцену выходит новое действующее лицо — Мовсар Бараев. То, что он один из главных, понятно сразу, но как зовут и кто такой — конечно, с ходу не разберешь. Да и так все понятно. Мы все — заложники. «Руки за голову!!!» Начинаются первые сутки…

Монолог Бараева известен. Повторять его не буду. Да и не хочется. Основная фраза, которая запомнилась — «Мы закидаем вас гранатами, если будет штурм». Оч-ч-чень хорошо!! Ну что же, будем следовать обстоятельствам. Я тут не один, внимания к себе надо привлекать поменьше. И без меня герои найдутся.

Они нашлись. Кто-то не хотел поднимать руки за голову. Удар прикладом — и окровавленный мужчина падает в кресло, наискосок от меня. Ухо наполовину оторвано. В разных местах зала эпизодически возникает паника, крики. Нас рассаживают — мужчин и женщин отдельно. Мне не приходится сдвигаться с места — моя часть бельэтажа как раз «мужская». С одной стороны от меня оказывается парень интеллигентного вида, с другой — один из мальчишек — актеров. У мальчишки — тихая истерика: «Может, отпустят детей» — спрашивает он у меня срывающимся голосом. Лицо бледное, руки трясутся. Следующий в ряду — плотный мужчина. Судя по импозантному виду — явно из актерской или околоактерской среды. Впоследствии выясняется — это Александр Карпов, бард, автор переводных текстов к мюзиклу «Чикаго». Кроме него, в зале еще несколько «чикагцев». Впоследствии их — безрезультатно — приедет спасать Пугачева.

У меня под ногами обнаруживается большая бутылка воды. Понятно, что сидеть придется как минимум сутки, потому каждый глоток ценен как в пустыне. В зале царит треск скотча — смертницы обматываются взрывчаткой. Боевики тем временем осматривают вентиляционные шахты, срывают звуковое оборудование, устанавливают на сцене и в зале взрывные устройства. Они явно подготовились к серьезной и длительной осаде. Говорить нам не запрещено, потому делюсь с соседями впечатлениями. Соседа справа — того самого интеллигентного вида парня — зовут Дима. Фамилию я узнал впоследствии, из списка погибших — Родионов. В тот вечер мы сходимся на одном — не надо «возникать», сидеть нужно тихо. Часа через полтора разрешили руки опустить.

Тем временем боевики создают себе «паблисити» — разрешают звонить родственникам, чтобы сообщить о своем местонахождении. Особенный упор делают на звонках в Америку и Израиль. Ищут тех, кто знает английский язык. Скромно беру самоотвод. Александр Карпов звонит под контролем боевиков в турецкое отделение CNN. Вскоре нам сообщают — к зданию ДК прибыл Лужков. Вздох облегчения сменяется тревожным ожиданием — подвижек никаких.

Вскоре нам разрешили выходить в туалет. Импровизированный мужской сортир на бельэтаже представлял собой обширную комнату с паркетным полом, где до этого репетировала детская труппа мюзикла. На вешалках были развешены костюмы, посередине комнаты стоял рояль. К концу третьих суток запах мокрого, провоняшегося испражнениями паркета проникал даже через закрытые двери зала. Хотя по сравнению с оркестровой ямой, куда под конвоем — по пять человек,— ходили зрители партера — наша «уборная» была еще довольно комфортным местом. Женщинам, сидевшим на бельэтаже, было еще легче — на третьем этаже ДК находился дополнительный женский туалет.

Иностранцы, на выход!

Первая ночь — ночь адаптации. Если заснешь — значит, организм нормализовался и пытается работать в привычном режиме. В два часа ночи подо мной с грохотом провалилось сиденье — не выдержали болты, крепившие его к соседним креслам. Так я оказался невольным «первопроходцем», установившем, что на полу сидеть удобнее, чем в кресле. Особенно лицам с ростом выше метр семьдесят — есть куда ноги вытянуть.
Снова пытался заснуть. Примерно в полчетвертого ночи меня толкнули — иностранцев собирают в нижних рядах. Документа при мне не было — паспорт лежал на пресловутой московской регистрации уже недели две, удостоверение было в куртке. Спускаюсь вниз, сжимая в руках номерок. Протягиваю Аслану — «старшему» на бельэтаже. Еще вечером чеченцы заявили, что иностранцы им не нужны, после чего количество желающих стать украинцами, белорусами и т. д., резко увеличилось. Люди назывались чужими фамилиями, прятали документы. Я к тому времени уже успел сообщить боевикам, что являюсь гражданином Украины. И вот теперь, хоть никаких доказательств моего гражданства при себе не имею, получаю разрешение сесть вместе с остальными иностранцами на отдельные кресла возле входа. Нас в этой части бельэтажа оказывается немного — молодой серб с женой, мать и сын из Казахстана, несколько украинцев (действительных, мнимых?), мужчина из Белоруссии, еще одна женщина, оказавшаяся подданной Австрии. Меня, однако, почему-то посадили в «детский сектор». Здесь сидят юные актеры «Норд-Оста» — труппа, захваченная в той самой комнате, которая превращена в мужской туалет. Мои новые соседи — Маша Розовская, дочка известного московского театрального режиссера, и ее подруга Кристина Курбатова. Кристине было 14. К концу второго дня заточения у нее открылась пневмония, но детей с тринадцати лет не отдали даже в руки доктора Рошаля. Кристины больше нет…

Утром в четверг я пытаюсь связаться с украинским посольством. Не получается. Звонить в Одессу также не могу. Телефоны, собранные боевиками в одну кучу, выдаются заложникам под строгим контролем. После нескольких неудачных попыток телефон у меня отбирают. Из всех нас — иностранцев — только сербу удается связаться со своим посольством, остальные также терпят неудачу.
Память вновь подбрасывает сцену — одну из бесчисленных в мозаике тех страшных суток: Бараев ходит по сцене, говорит по мобильному. Вроде бы обещает отпустить иностранцев, в том числе украинцев, но «все зависит от того, когда выполнят наши требования». Ясно одно — надо запастись терпением. Терпение — вот слово-талисман наших полусотни тяжких часов. Вот другая сцена — сошедший с ума мужчина поет и качает головой из стороны в сторону. Впрочем, это было, кажется, уже на третьи сутки — в пятницу. Чем дальше, тем сильнее апатия и покорность судьбе охватывали людей. Боевики во многом рассчитывали именно на это.

В тот же день — 24 октября — мне удается поговорить с одним из головных террористов — Асланом. Говоря откровенно, я считал именно его старшим над боевиками. Аслан подозвал меня и стал расспрашивать, кто я и откуда. Представления «бравого горца» об Одессе оказались весьма своеобразны — в частности, он был уверен, что нашим мэром в свое время был чеченец. Пришлось его разочаровать. Кроме того, Аслан сообщил, что в их планы входил захват Большого театра, но последний оказался слишком велик. «Рейтинг Путина сейчас резко упал»,— сообщает мне боевик. Я с ним соглашаюсь, после чего — неисправимая журналистская жилка! — интересуюсь судьбой Басаева и других крупных командиров. Аслан заверяет меня, что Хаттаб тоже жив. Возражений с моей стороны, естественно, не имеется.

Привыкнуть к аду

Вторые сутки прошли в странном режиме «нереальной реальности». Фантасмагория зала, где еще недавно царило искусство, а ныне сидят в взаперти в ожидании смерти почти 800 человек, становится уже привычной. Нас кормят шоколадками и поят водой — запасами из разграбленного буфета. Каждый час смотрим телевизор, установленный на краю операторской кабины. Переговоры идут вяло. Террористы нервничают. На исходе суток в зале появляется доктор Рошаль. Боевики не отпускают его несколько часов — он покидает нас почти в полночь и уходит за основной партией медикаментов. В зале есть диабетики, сердечники, астматики. Многие впали в депрессию. Кое-кто не ест и даже не пьет. Таких, правда, меньшинство. Другие продолжают шутить, читают, разговаривают друг с другом. Обмениваются адресами. Каждый при этом смотрит на соседа — кто из нас выйдет раньше? Или никто? Фугас на креслах в центре зала замер молчаливой угрозой. Ночью нас вновь тасуют, сажая поближе к нему. Пустые кресла рядом со мной заполняются людьми. К середине дня пятницы начинает затекать спина. Делаю краткую разминку во время похода в туалет. После чего занимаю себя чтением — под соседним рядом лежит «Горе от ума» Грибоедова. Вот уж не думал, при каких обстоятельствах мне снова придется вспомнить школьную программу!

Кошмар продолжается. Вечером в пятницу в зал вводят избитого мужчину. Он утверждает, что у него здесь сын, но никто не признает в нем отца. Два боевика утаскивают его за кулисы. Выстрелы. В зале шок. Практически у всех чувства притупились, но не настолько. У некоторых снова начинается истерика. Внезапно возникает какая-то паника в партере. Со сцены стреляет один из боевиков. Что там произошло, я до сих пор достоверно не знаю. Впоследствии, по рассказам своих соседей по больнице, удается восстановить картину — кто-то из заложников бросился со стеклянной бутылкой из-под минеральной воды на одну из боевичек. Выстрел со сцены не попал в него, а ранил двоих ни в чем не повинных зрителей — мужчину — в глаз навылет — и женщину. По приказу Бараева их вынесли из зала, чтобы не создавать панику. Это было приблизительно в два часа ночи. На креслах расплескались мозги и кровь. Их затирают чеченки — у заложников не хватает сил и мужества. Горе-героя связывают и сажают в углу. Бараев обещает, что завтра он будет расстрелян. На сцене, публично.

«Мы введем в действие вторую часть плана…»

Ночь с четверга на пятницу началась с заявления Бараева — на следующее утро для переговоров прибудет генерал Казанцев. Мол, все, кто приходил до этого, были лишь для отвода глаз, у них не было реальных полномочий. «Если его предложения нас не устроят, мы введем в действие вторую часть плана» — сообщает он. Все, с кем я впоследствии говорил, думали, что имеются в виду расстрелы. Я же в ту секунду предположил, что речь идет о новых терактах.
В ту же ночь Бараев поднялся к нам на бельэтаж. Здесь находился какой-то высокий ГИБДД-шный чин — не то генерал -майор, не то генерал-полковник. Фамилия, кажется, Ольховников. Он пришел на мюзикл с женой (также в милицейских чинах) и двумя детьми. Бараев «вычислил» его по документам, обнаруженным в гардеробе. Генералу сказали, что он поедет вместе с боевиками в Чечню, где его будут обменивать на находящихся в тюрьмах боевиков. Затем всю семью посадили отдельно, приставив к ним отдельного охранника. После этого всем скомандовали «отбой». Примерно через полтора часа пошел газ…

Я сидел почти у входа, и потому «альфовцы» вынесли (вернее, как потом выяснилось, вывели) одним из первых. Не повезло тем, кто спал на полу — они задохнулись почти сразу. Умерли сердечники — среди них Александр Карпов. Скончались те, кто страдал болезнями дыхательных путей — среди них участник шоу «Гарем» Сергей Сенченко, сидевший в партере. Я видел его с балкона несколько раз — он, кашляя от последствий недавно перенесенной ангины, нервно ходил по залу. Умер и Дима Родионов. Ему было всего 19. Диму потом искали больше недели. Нашли — в морге, укрытым курткой с чужими документами.

Потом, на больничном досуге, подсчитал — в разное время моими соседями по залу было 10 человек различного пола и возраста. Шестеро из них умерли, двое выжили, о судьбе еще двоих я просто не знаю. Таковы сухие цифры моей страшной персональной статистики.

Эпилог

Очнулся я достаточно быстро. В автобусе, когда нас везли в 7-ю городскую больницу. Ту самую, где в свое время лежали жертвы взрывов домов на Каширском шоссе. Уже в автобусе назвал себя и попросил связаться с Одессой. Правда, дать о себе знать удалось только к вечеру субботы — благодаря моей соотечественнице Елене Бурбан, лежавшей в соседней палате. Она попросила своих московских знакомых позвонить в Одессу. У Лены погиб муж, с которым она поехала в свадебное путешествие. В Москве они успели побыть только один день.

Уже в воскресенье, 27 октября, ко мне в палату пришли представители украинского посольства. Я перестал быть «неучтенным одесситом», как еще недавно сообщалось в украинской прессе.

Отдельный рассказ можно было бы сделать о пребывании в больнице, о том, как врачи выводили людей из пятикратной клинической смерти, рассказать о том, какие истории были у каждого из тех, кто волею судеб оказался моими соседями по больничной койке. Каждая из этих историй могла бы послужить темой для отдельного рассказа. Но… «Из рук выпадает перо». 129 моих товарищей по несчастью лежат в земле. Им было от 9 до 73-х. Судьба разложила свой пасьянс. И не всем выпали счастливые карты.