«Форвертс»

Она вошла — высокая, стройная, светловолосая, и я подумал, что у ее американского жениха наверняка был неплохой вкус.
Был…
Я могу позволить себе это слово, а Светлана Губарева еще не научилась говорить о Сэнди в прошедшем времени.
Чувствую: нервы ее до предела обнажены, и вся она — как взведенный курок пистолета, готового выстрелить в любую минуту.
Она плачет, вспоминая «Норд-Ост», те страшные 57 часов и того, ради которого она с дочерью Сашей прилетела из своей Караганды в Москву.
 — Извините,— говорит Светлана, устраиваясь в редакционном кресле,— но дайте минуту отдышаться: дает о себе знать фентанил…
То, что она испытывает, раз за разом вспоминая случившееся,— пострашнее фентанила.

- Чай будете? — спрашиваю у Светланы.
 — Если можно, крепкий несладкий кофе,— мгновенно отвечает она, пытаясь, видимо, горечью напитка пригасить нестихающее горе.
 — Начнем интервью?
 — Конечно. Я готова. Задавайте свои вопросы.
 — Светлана, вы здесь в гостях или по делу?
 — Моя поездка называется частной: хочу посмотреть город, где жил Сэнди.
 — Вы сами нашли деньги на поездку?
 — Деньги… Мне помогли американцы.
 — Его друзья?
 — Нет, просто люди, которые узнали о случившемся и решили помочь мне.
 — Как они вас нашли?
 — В отличие от многих журналистов, которые хотели, но так и не смогли связаться со мной, эти люди однажды позвонили мне, и я даже не знаю, как они нашли мой московский телефон.
 — Это земляки Сэнди?
 — Нет, Сэнди — из Оклахома-Сити, а они живут в Сакраменто, в Калифорнии. Гленн и Виктория Хэйджел. Виктория родом из Украины и наверняка хорошо знает реалии бывшей империи. Они звонили мне по два-три раза в неделю. И они же открыли сайт в Интернете и стали получать письма желающих меня как-то поддержать.
 — Вы читали эти письма?
 — Да, Гленн и Виктория мне их пересылали электронной почтой. Помогли мне и владелец Интернет-сайта знакомств из Техаса, и филадельфийский Фонд помощи заложникам «Норд-Оста». Так потихоньку собралась сумма, достаточная для того, чтобы я могла съездить в город Сэнди. Правда, и в Казахстане помогли: власти выделили сорок долларов, и школа, в которой училась Саша,— двадцать долларов.
 — Вы раньше бывали в США?
 — Нет, это моя первая поездка. Я всегда готова рассказывать о том, как это все случилось в «Норд-Осте». Это мой долг.
 — А как в этой связи возникло решение дать показания Федеральному бюро расследований?
 — Это их инициатива. С представителем ФБР я встречалась еще в Москве, мы вели предварительный разговор о том, как это будет происходить.
 — Значит, вы отправляетесь в Вашингтон?
 — Да, слушания назначены на 10 — 14 ноября. Оттуда возвращаюсь в Нью-Йорк.
 — По возвращении расскажете, что там было?
 — Обязательно.
 — А из Нью-Йорка куда?
 — В Оклахому. А дальше будет видно. После «Норд-Оста» дальше чем на три дня не загадываю.
 — Света, чего вы ждете от поездки в Оклахому?
 — У Сэнди там есть знакомая, Людмила. Она из Москвы. Первое время, когда мы только познакомились с Сэнди, она помогала нам общаться по телефону: переводила мне его вопросы, а ему — мои ответы.
 — Была третьей нелишней?
 — Да, нелишней. Они познакомились на каком-то горном курорте, и Сэнди стал брать у нее уроки русского языка.
 — Откуда у него такое увлечение Россией?
 — У Сэнди в Оклахоме есть несколько знакомых семей, в которых жены — русские. Ему это почему-то нравилось: уклад жизни, отношения супругов, и он однажды решил для себя, что обязательно тоже женится на русской. Когда я написала ему, что я не русская, а казахская женщина, он удивился: мол, какая разница, ты же говоришь по-русски…
 — Как вы с ним познакомились?
 — Как-то я забрела на сервер московского клуба знакомств «Одинокие сердца» и увидела объявление Сэнди. Вообще-то я не собиралась знакомиться с иностранцами, не говорящими по-русски. А у меня уже был печальный опыт первого брака, когда мы говорили на одном языке, но не понимали друг друга. И поэтому я убеждена: если не говоришь на одном языке, сложно вообще договариваться.
 — Что же вас подтолкнуло написать ему?
 — Во-первых, его фраза о том, что он учит русский язык. Во-вторых, по заполненной Сэнди анкете я почувствовала, что в данном случае человек ищет человека, а не украшение быта. Он указал только примерный возраст, его не интересовали вес, рост, цвет волос или глаз.
 — Он ответил на ваше письмо?
 — Да, в тот же день. Ответил, правда, по-английски, написав, что еще не так хорошо знает русский, чтобы переписываться на нем. А я в школе и институте учила немецкий. Получив его письмо, решила: раз он начал учить русский язык, мне надо учить английский. Работа моя связана с компьютерами, и поэтому первое мое большое письмо было переведено с помощью компьютерной программы.
 — Когда началась переписка?
 — В конце февраля прошлого года. Сначала — одно письмо в день, затем — утром и вечером, затем — три-четыре в день.
 — Светлана, ваша переписка с Сэнди, почти семьсот писем, стала основой книги Эдуарда Тополя. Вы сами отдали ему все эти письма?
 — Я не хочу об этом говорить.
 — Что вы думаете об этой книге?
 — Я ее не читала.
 — Когда и как вы решили встретиться?
 — Это было в июне. Инициативу проявил Сэнди. Меня по-радовало, что он предложил мне прилететь в Москву вме-сте с дочерью. Мне было важно понять, как он примет моего ребенка, тем более что у Саши непростой характер, она — вещь в себе. Я летела в самолете из своего Казахстана и думала: «Дура, ну куда тебя несет?! Переписываться — это одно, а реальная жизнь — это совсем другое».
 — А Сэнди?
 — Он прилетел в Москву на день раньше нас, поселился в гостинице «Украина», там же забронировал номер и для нас.
 — Он встретил вас в аэропорту?
 — Нет, в Москве он не ориентировался, из всех столичных аэропортов знал только «Шереметьево», да и город тот — не самый спокойный для иностранца, не говорящего по-русски. Поэтому мы решили… точнее, я перевела все в шутку, сказав ему: «Ты встречай нас в гостинице, чтобы, не дай бог, по дороге в аэропорт тебя не подобрала какая-нибудь другая одинокая женщина…»
 — Как же это было в «Украине»?
 — С тяжелыми сумками и такими же тяжелыми мыслями стремительно несусь в холл гостиницы и вдруг слышу: кто-то меня окликает… Бывает такое: увидишь что-то или кого-то — и понимаешь, что это твое. Так и у меня было.
 — А у Саши?
 — Она поначалу осторожно, как бы со стороны, за всем наблюдала. А через день-два у них — у Сэнди и Саши — общие интересы обнаружились. Сэнди много лет занимался дзюдо, и Саша обожала боевые искусства, при каждом удобном случае махала передо мной кулаками и ногами.
Ей очень нравилось лазать по горам — и Сэнди увлекался скалолазанием. Оба любили плавать, оба любили компьютеры… Он даже шутил: у нас и цвет волос одинаковый, и цвет глаз, и вообще она больше моя дочь, чем твоя. Мы как-то забрели в дельфинарий и решили сфотографироваться там. Вот этот снимок. Ни у кого из фотографов не возникло и тени сомнения, что перед ними семья. Один даже приказал: «Скажите дочке, пусть голову чуть повернет, чтобы отца не заслонять…»
 — Сколько вы пробыли в Москве?
 — Неделю. А потом мы проводили Сэнди, и следом сами улетели в Караганду. Перед отлетом он предложил мне выйти за него замуж, и я как-то сразу согласилась. И по возвращении домой стали активно собирать необходимые документы для подачи заявления в иммиграционную службу. Все эти бумаги мы готовили долго и тщательно, и пакет документов Сэнди отправил в конце августа, точнее — 28 августа. И был очень удивлен и обрадован тем, что положительное решение пришло очень быстро, всего через три недели. Мы рассчитывали, что приглашение на ин-тервью получим в ноябре, а пакет из американского посольства в Москве с приглашением на интервью 23 октября 2002 года пришел мне числа 12 — 13 октября. Прилетели с Сашей в Москву, прошли, как требовалось, медкомиссию и прямо из поликлиники отправились в аэропорт встречать Сэнди. С утра 23-го втроем пошли в посольство. Возвращаясь оттуда в очень хорошем расположении духа, случайно купили билеты на «Норд-Ост».
 — Это была ваша инициатива — сходить в театр?
 — Моя.
 — Где были ваши места на спектакле?
 — Так получилось, что мы кочевали по залу. Сначала, когда произошел захват, мы сидели в конце 17-го ряда — 24-е, 25-е и 26-е места. Позже перебрались в 11-й ряд.
 — Какова была реакция Сэнди на вторжение террористов?
 — Он первым сориентировался в ситуации, сказал, что надо быть очень осторожными. Когда боевики, собираясь сбивать установленные под потолком видеокамеры, приказали всем заложникам лезть под кресла, я из детского упрямства решила сопротивляться, но Сэнди сгреб меня и все же затолкал под кресло. И я поняла: это не игрушки.
 — Страшно было?
 — Да. Горечь и неопределенность. И некая обреченность двух сторон.
 — Один из здешних журналистов во время интервью с вами на «Народной волне» сказал: «Я бы за 57 часов помер от скуки».
 — Скука — это не о «Норд-Осте». Там умирали не от нее.
 — Чеченцы требовали документы?
 — Никаких документов у нас не было: накануне мы сдали свои паспорта в посольство. Мне там должны были открыть так называемую визу невесты.
 — Открыли?
 — Паспорт мне вернули из посольства уже после того, как погиб Сэнди. И виза в паспорте была открыта как раз с 23 октября — дня трагедии «Норд-Оста».
 — Вам ее отменили?
 — Естественно, отменили с обычной в таких случаях формулировкой: «ввиду невозможности исполнения».
 — Что вам запомнилось в последние часы перед тем, как в зал был пущен газ?
 — Последнее, что я помню,— разговор с Бараевым о том, что нас должны выпустить. Он спросил, кто тут американцы, дал нам мобильный телефон и сказал: «Звоните в посольство, завтра будем вас выпускать». Мы позвонили, начали разговаривать, но неожиданно мобильник отключился. Я сказала Бараеву: «Не работает». Он показал на девушек-журналисток, у которых телефон работал постоянно: «Возьмите у них». Сначала с кем-то из посольства разговаривал Сэнди, затем его попросили передать трубку мне, я тоже разговаривала, и чтобы договориться о конкретном времени освобождения, я подошла к Бараеву и передала трубку ему.
 — На какое время они договорились?
 — На восемь часов утра. Мы на радостях решили отоспаться и рано улеглись. А в пять часов утра в зал пустили газ…
 — Где вы очнулись?
 — В Седьмой городской больнице. Мне повезло, потому что туда привезли не так много людей, как в Тринадцатую. Состояние мое было очень тяжелое, и, думаю, окажись я в Тринадцатой больнице, я бы умерла.
 — Какой диагноз вам поставили?
 — Если верить истории болезни, в сознание меня привели через полчаса после того, как привезли в больницу. Я этого, естественно, не помню. Очнулась лишь днем и почувствовала, что руки мои привязаны к кровати…
 — Почему?
 — Левая рука была под капельницей, а к правой подсоединен монитор, следящий за работой сердца. Видимо, у меня была остановка сердца, потому что ощущала сильную боль с левой стороны. Наверное, делали интубацию, потому что и губа распухла, и горло болело — слизистую оболочку поранили.
 — Вы так все представляете — «видимо», «наверное». Неужели врачи так вам ничего и не сказали?
 — О чем вы, Леонид?! Они же подневольные люди.
 — Вы пришли в себя и сразу узнали обо всем, что случилось?
 — Врачи знали, что я была на спектакле не одна, и старались меня успокоить: говорили, что не надо волноваться и что среди погибших нет ни детей, ни иностранцев…
 — Это была ложь?..
 — Да. О смерти дочери я услышала по радио 27 октября.
За перегородкой от меня поначалу лежал заложник-немец, но его быстро забрали из больницы и увезли в Германию.
На его место положили какого-то другого мужчину, не заложника, и у него был радиоприемничек. Я сидела в своем закутке на кровати и вдруг услышала по радио: «К сожалению, среди казахстанцев есть потери: вчера в Первой градской больнице скончалась 13-летняя Александра Летяго». Это фамилия ее отца…
 — Вам рассказали, как Саша умерла?
 — Я узнала об этом случайно. Она оказалась тем самым ребенком, которого положили на пол автобуса, а сверху завалили взрослыми людьми…
 — Еще кофе, Светлана?
 — Да, крепкий и несладкий…
 — Прошел год после «Норд-Оста». Ничего не забывается?
 — Боль еще острее. Уже в этом году, 24 октября, мы, группа тех, кто был в заложниках, и тех, у кого близкие погибли на «Норд-Осте», собрались у центра, на Дубровке, недалеко от памятника. Мимо проходила какая-то женщина и сказала: «Зря вы игнорируете этот памятник, его строили с такой любовью…» Меня эти ее слова буквально взорвали, я стала кричать: «Лучше бы нас спасали с любовью!»
 — А вас действительно спасали?
 — Не спасали нас. Это была операция не по спасению заложников, а по уничтожению террористов.
 — Разве разработчики операции не знали, что вместе с двумя десятками террористов погибнут и сотни заложников?
 — Однозначно — знали. Вот смотрите: поначалу говорили, что детей в зале вообще нет. И лишь после того, как у нас побывал Рошаль, он сообщил властям и прессе, что в зале достаточно много детей.
 — Как вы относитесь к доктору Леониду Рошалю?
 — Сложно. То, что он пришел в зал,— это, конечно, поступок. А то, как он себя вел после «Норд-Оста», меня просто поразило. Ведь ему как врачу, который знал, что там есть больные дети, было хорошо известно, что первыми умрут эти дети. Там была маленькая девочка Кристина Курбатова с очень сильным бронхитом (Рошаль даже предположил, что это пневмония) — значит, ее, живую, приговорили к смерти те, кто предпринял газовую атаку. Она сразу и погибла, ее увезли с Дубровки — формально — в больницу, а оттуда — прямиком в морг. И говорить, что Путин за это заслуживает награды, по меньшей мере странно для этого доктора.
 — Вы увезли Сашу в Караганду?
 — Нет, я решила оставить ее в Москве. Москва ей нравилась. Похоронили мы ее на Троекуровском кладбище. Там же похоронены еще пятеро с Дубровки.
 — А Сэнди?
 — О том, что он погиб, мне сообщили в посольстве. Сказали, что нашли человека, похожего на Сэнди, и попросили меня приехать в морг на опознание. Там же был и Гриша — сын Любы Бурбан из Лос-Анджелеса.
 — Вы были на похоронах Сэнди?
 — К сожалению, не смогла полететь — лежала в это время в больнице. Похоронили его 3 ноября в Оклахоме. Но вот сейчас побываю на его могиле.
 — Вам не кажется, что его маме не очень приятно будет видеть вас? Вы говорили с ней после случившегося?
 — Да, говорила из посольства. А насчет «приятно — неприятно»… Эти мысли, конечно, не раз приходили в голову. Не знаю… Никто не может обвинить меня сильнее, чем я сама себя обвиняю. И страшнее слов, что я сама себе говорю, сказать никто не может. Никогда не думала, что любовь к театру приведет к такому финалу…
 — Светлана, может быть, прервем интервью, перенесем его на завтра?
 — Нет-нет, самое тяжелое уже позади. Давайте продолжим.
 — Вы сейчас гражданка какой страны?
 — Официально остаюсь гражданкой Казахстана. Я так наспех собиралась в Москву за визой, что ни с работы не успела уволиться, ни квартиру продать…
 — Вам кто-то помогает? Власти Москвы, например? Или Казахстана?
 — Отфутболивают друг другу: в Москве говорят, что я не гражданка России, а в Казахстане — что отравили меня не в Астане, а в Москве.
 — Света, зная о том, что вы сейчас в Америке, я на днях рассказал о вас пресс-секретарю президента Евро-Азиатского Еврейского конгресса Александра Машкевича. Он — человек известный в стране и в мире, крупный бизнесмен с миллионными доходами. Его штаб-квартира — как раз в Казахстане. Они готовы помочь, но хотят знать, что конкретно требуется?
 — Знаете, тот, кто хочет помочь, никогда не спрашивает, надо ли это делать. Какая помощь нужна человеку, перенесшему отравление фентанолом и которого не хотят лечить? Какая помощь нужна человеку, который год не работает и живет лишь за счет того, что ему присылают сердобольные люди из Сакраменто? Чем конкретно мне помочь? Странный вопрос… Господин Назарбаев тоже обещал всячески поддержать. Сестре, которая летела в Москву на похороны Саши, обещали оплатить поездку. Но когда я вернулась в Караганду и моя сестра позвонила местным властям, ей сказали, что помогают только самым близким родственникам,— например, моей маме. Но мама умерла десять лет назад. Сестра спросила: «А разве я, родная сестра Светланы, не родственница?». «Нет, для нас — не родственница»,— ответили ей.
 — Светлана, а Лужков? Он ведь всегда — «за народ»…
 — Лужков, выступая на церемонии открытия памятника на Дубровке, сказал, что испытывает боль. Но почему-то не сказал, что испытывает чувство вины за случившееся в Москве. Он ведь хозяин города! Почему я испытываю вину перед своими погибшими за то, что случилось в стране, которая когда-то была моей?
 — Предоставляю вам возможность сказать Путину и российским властям все, что сочтете нужным сказать в заключение этого интервью. Опубликуем слово в слово.
 — В числе других иностранцев я предъявляла иск правительству России. И меня поразили слова ответчика:
«Россия сделала на Дубровке все что могла». Если «все что могла» — это завалить ребенка в автобусе грудой других тел, если «все что могла» — это подойти к Сэнди лишь через три часа (!) после газовой атаки… Счастье, что я не гражданка России.
 — Путину и его тамошним и здешним апологетам наверняка не понравятся ваши слова…
 — Ваш вопрос застал меня врасплох — никогда об этом не задумывалась. Если, по утверждению медиков, человек на 80 процентов состоит из жидкости, то я после «совершенно безвредного газа» — из тормозной жидкости. Давайте завтра-послезавтра я пришлю вам продолжение ответа по почте…
***
Светлана Губарева обещание выполнила — прислала по электронной почте письмо-ответ.
Вот текст ее обращения к Владимиру Путину:
"Полночи дискутировала сама с собой, пока сформулировала мысль. Сначала мы были заложниками чеченских боевиков, а потом — заложниками политики. На правосудие в вашем государстве у меня надежды мало, но рано или поздно каждому приходится отвечать за все, что сделал в этой жизни, перед высшим судом (его еще называют божьим), судом, для которого нет авторитетов, судом беспристрастным, неподкупным, неотвратимым. Однажды вам придется ответить за «Норд-Ост».

Я верю Светлане. Каждому ее слову. Сам переживший смерть восьмилетней дочери, понимаю боль Светланы. Но когда она — помните? — в ответ на мое предложение прерваться и перенести интервью на завтра сказала: «Нет-нет, самое тяжелое уже позади», я подумал, что она ошибается: самое тяжелое у нее — впереди…